Правоверный пришел к пророку Илье с просьбой показать Рай и Ад.
Они пришли в большой зал, где вокруг большого котла с кипящим супом теснилось множество народа. У каждого в руках была громадная металлическая ложка с человеческий рост, обжигающе горячая, и лишь самый конец ручки был деревянный. Худые, алчные, голодные люди жадно совали ложки в котел, с трудом вынимая оттуда суп и пытаясь дотянуться ртом до чашечки. При этом они обжигались, ругались, дрались.
Пророк сказал: «Это Ад», - и повел в другой зал.
Там было тихо, такой же котел, такие же ложки. но почти все были сыты. Потому что разбились на пары и попеременно кормили друг друга. Пророк сказал: «Это Рай».
Как-то темной ночью идущий по дороге дервиш услышал крик о помощи, доносившийся со дна заброшенного сухого колодца.
- Эй, что случилось? – закричал дервиш, заглянув в колодец.
- Я филолог, - ответил голос, - не найдя в темноте дороги, к несчастью, провалился в эту глубокую яму и теперь никак не могу отсюда выбраться.
- Держись, друг, дай мне только раздобыть лестницу и веревку, - ответил дервиш.
- Постойте минуточку, - закричал филолог, - вы неграмотно выражаетесь, к тому же ваше произношение никуда не годится. Очень прошу вас исправить их.
- Если это важнее их смысла, вам будет лучше побыть там, где вы сейчас находитесь, пока я не выучусь правильно говорить, - ответил дервиш и пошел своей дорогой.
Человек шел по берегу и вдруг увидел мальчика, который поднимал что-то с песка и бросал в море. Человек подошел ближе и увидел, что мальчик поднимает с песка морские звезды. Они окружали его со всех сторон. Казалось, на песке — миллионы морских звезд, берег был буквально усеян ими на много километров.
— Зачем ты бросаешь эти морские звезды в воду? — спросил человек, подходя ближе.
— Если они останутся на берегу до завтрашнего утра, когда начнется отлив, то погибнут, — ответил мальчик, не прекращая своего занятия.
— Но это просто глупо! — закричал человек. — Оглянись! Здесь миллионы морских звезд, берег просто усеян ими. Твои попытки ничего не изменят!
Мальчик поднял следующую морскую звезду, на мгновение задумался, бросил ее в море и сказал: — Нет, мои попытки изменят очень много... для этой звезды
Поспорили как-то Сердце с Мозгом. О чём? Кто главнее.
Сердце говорит: «Я всегда тружусь без устали. День и ночь. Я трудоголик. Поэтому только за мной право владеть всем, что создано человеком. А ты подчас паразитируешь, - ты не трудолюбивый раб, а ленивый хозяин».
Мозг изрёк: «Трудиться и работать – это совсем не одно и то же. Можно вкалывать до изнеможения, но кто будет нести ответственность? Вот что самое тяжёлое и от чего больше всего устаёшь. А по вкладу и награда».
Сердце вспылило: «Да если б я кровь не гоняло (без отдыха!), руководил бы ты... Кем, скажи на милость? Мертвецом?»
Мозг в ответ: «Я умираю после тебя. До последнего на посту. Вот каждый и получает то, что заслуживает».
И когда возник этот сыр-бор, стали «бузить» и другие системы: «пишеварительная» взгустнула о своей нелёгкой работе, «дыхательная» развздыхалась, «нервная» разохалась - мол, делиться надо, - без нас вам, главным н-е в-ы-ж-и-ть.
Помирила двух спорщиков Душа (она-то знала, что первое движение всегда эмоциональное – от Сердца, а потом Мозг начинает «отрабатывать»).
Как сумела? Пошёл дождь. Лучистый, безвкусный, с запахом пыли и тёплый. Слышите «клавишную музыку»? И смыл все их слова…
Итак, три принципа, которые приписывают уголовному миру. Но не похоже, чтобы эти знаковые по своему смысловому значению принципы были сотворены мозгом уголовника.
... что же это за принципы?
1. Не верь! И ведь давно уже не верим. Люди верили в то, что обещанное Хрущёвым Н.С. коммунистическое общество будет построено к 1980 году? Верили-верили, чего уж там. И вламывали за копейки, а крестьяне – так и вообще задаром, за "палочки-трудоднялочки". Люди верили в искренность начала борьбы с коррупцией и привилегиями в начале 90-х, когда новоиспеченный госиерарх Ельцин Б.Н. пошел в обычную поликлинику, стал ездить на "Москвиче"? Чего уж там – и в это поверили. Оказалось клоунадой.
Не верить – это не сложно, но противно.
2. Не бойся! Вот тут много сложнее. Страхи идут с человеком (нередко даже опережая) всю его жизнь. Всю жизнь люди пытаются победить страх. С переменным успехом. В детстве человек боится... кто контрольной по алгебре, кто материнской затрещины, кто явления на пороге дома пьяного (и отвратительного) отца. Позднее появляется страх перед старшиной, который распределяет, кто пойдёт "хрузить люминь, а кто – чухуний". Страхов немало, особенно в последнее время, когда чувство защищенности и так не очень-то допекавшее и ранее, исчезло совсем. Люди боятся очень многого: нищеты, болезней своих и родных людей, боятся подонков-преступников, боятся больниц и поликлиник, где встречаются с неприкрытым хамством и злостью. Люди очень боятся лишиться работы, особенно в провинции. И тоже не надо объяснять почему. И как же не сказать о том, что очень много людей не могут даже верифицировать свои страхи, конкретизировать их. Они просто боятся, даже не отдавая отчета – а чего же собственно они боятся?
Так почему же возник это принцип – не бойся? Казалось бы страх – это индикатор, своего рода "предохранитель". И пусть себе предохраняет... Ан нет. Страх (боязнь) парализует головной мозг, волю, эмоции, двигательную активность. Страх делает человека незащищённым, ущербным. Если человек подвержен страху, то им легко управлять, манипулировать. Страх сжигает колоссальную энергию. Не зря ведь умные головы пишут и говорят, что любой тяжелой болезни предшествует страх.
Наверное, многие знают, что в средние века возникали страшные по своим масштабам эпидемии инфекционных заболеваний – холеры, чумы, натуральной оспы и др. Эти эпидемии уносили миллионы жизней. В некоторых средневековых городах в живых оставались единицы, бродившие среди десятков и сотен тысяч трупов. А почему же не все умирали?
Думается мне, что большинство умирали... от страха. Катастрофически разрушая свою иммунную систему страхом, как грецкий орех камнем, люди делали себя подвластными болезни... И она, эта болезнь, их доставала.
Я знал человека (звали его Николай Викторович), который был призван в армию в июле 1941 года, сразу же по окончании школы – в армию, в ускоренное военное училище. В конце ноября – уже на фронт, младшим лейтенантом, командиром взвода. Так вот этот человек страшно, безумно страшно боялся подниматься в атаку, тем более поднимать за собой людей. У него срывался голос от страха, он даже непроизвольно мочился в момент отрыва от бруствера окопа... Так вот, к началу лета 1942-го, он перенес уже два нетяжелых ранения – мягких тканей бедра и пулей оторвало верхнюю часть правой ушной раковины. И довольно тяжелую контузию – при минометном обстреле мина ахнула совсем рядом. Он около суток ничего не слышал, а потом была длительная головная боль и тошнота. И всё-то ему казалось, что вот следующая атака – последняя, что следующий артобстрел – последний. И грянула харьковская катастрофа лета 42-го, когда в немецкий котел в районе барвенковского выступа попали сотни тысяч наших солдат и офицеров... Он вышел с остатками батальона, оставшись единственным офицером (или как тогда в 42-м говорили – командиром). Они шли через поля и овраги, а раненые, лежавшие всюду, просили пристрелить их, или взять с собой. Ни того, ни другого 16 человек во главе с 18-летним лейтенантом сделать не могли. И шли, огрызаясь, отстреливаясь от немцев и дважды от полицаев. И вышли из окружения. С оружием и в форме. И вот с того самого времени, когда, как сказал мне Николай Викторович, душа запеклась, он перестал бояться. Страх пропал. Николай Викторович отшагал всю войну, форсировал Дон, Днепр, Днестр, освобождал Ростов-на-Дону, Харьков, Днепропетровск, Киев, с боями прошел через Польшу, Германию, прошел через Висло-Одерскую операцию, через Зееловские высоты, а когда наши войска взяли Берлин, то его батальон (он к тому времени был капитаном и командовал батальоном) участвовал в освобождении Праги. И Николай Викторович, разумеется, тоже. И больше ни одна пуля, ни один осколок не тронул его. С того самого 42-го. После форсирования Днепра Николай Викторович носил на груди Золотую Звезду Героя Советского Союза. А после войны он закончил педагогический институт и всю жизнь преподавал физику. И как преподавал... Классы, в которых он был классным руководителем, из года в год отличались от других классов. И самой высокой "поступаемостью" в ВУЗы. И благорасположением к друг другу и вообще к людям. Из классов, в которых он был классным руководителем никто, я подчеркиваю, никто не стал уголовником, алкоголиком. Рядом с ним люди ценили свободу, порядочность, чистоту помыслов и вообще чистоту. Он исподволь учил - не бояться... никого и ничего.
А как же это сделать – избавиться от страха? Он и это объяснял, хотя как не раз признавался – долгое время пытался сформулировать методу избавления от страха. И понял, наконец. Надо "впустить страх", как бы принять его, скорее всего надо испугаться (а как же), даже "потетешкать" его чуть-чуть. А потом понять, что он Вам не нужен, он бесполезен. Ну какая от него польза?
Надо всегда ощущать, видеть перспективу. А что мы будем иметь с того, с избавления от страха(ов)? А очень немало, а точнее даже просто очень многое... Непременно освободится много энергии, и человек, освобождающийся от страха, явно ощутит себя и увереннее и сильнее и, если хотите – умнее. А значит, Вам станет много легче просчитывать, "прокачивать", ситуацию и, следовательно, разрешать проблемы. Улучшится настроение. А раз так, то общение с окружающими станет благожелательнее, спокойнее и, разумеется, результативнее. Одним словом, избавиться от страха Вам просто выгодно.
3. Не проси. Если Вы всё что сказано выше соблюдете, то и просить Вам не придётся. Вам станут предлагать. Вот увидите!
Как-то в Древней Индии король приговорил человека к смерти. Человек попросил сохранить ему жизнь и добавил:
- Если король будет милостив ко мне и пощадит мою жизнь, то через год я научу его лошадь летать.
- Согласен, - ответил король. - Но если к этому времени лошадь не полетит, ты будешь казнён.
Когда озабоченные родственники спросили, каким образом ему удастся воплотить в жизнь обещанное, человек ответил:
- В течение года король может умереть. Или лошадь может умереть. Или она сможет научиться летать!
Вижу, как будто это было вчера, худенького бледного мальчика, сидящего на холодном подоконнике. Приглушенный свет уличного фонаря, леденящее тонкие пальчики оконное стекло, предательская соленая капля на щеке… И вдруг, словно резкий удар хлыстом, окрик из соседней комнаты: «Ты! Почему посуда еще не помыта?»
Она никогда не называла меня по имени, только презрительное «ты» и иногда, тихо, будто мысли вслух, но с дрожащей злобой в голосе: «Звереныш». Для меня же это было, как тонкое острие драгоценного клинка на коже – холодно, больно, но восхитительно. Она была похожа на ангела: прекрасна и недоступна. Я тянулся к ней со всей силой крошечного, рано осиротевшего сердца, но снова и снова получал одно – льдистую сталь ювелирного клинка…
Смерть. Я увидел ее так близко. Она стояла за маминым гробом, она жила в папиных глазах. Мне казалось, что он не сможет пережить, никогда не станет прежним. Таким, каким он был рядом с мамой. Помню, как они сидели рядом, на нашем старом клетчатом пледе, брошенном на диван. Мама вязала, папа читал газету. Все просто и обыденно. Но любовь! Любовь окружала их особым ореолом, теплым и мягким. И я, забросив свои кубики (деревянные, с узорчатым алфавитом), замирал, любуясь на их лица…
Мы остались вдвоем в квартире, оказавшейся вдруг совсем пустой. Клетчатый плед «спрятался» на темных антресолях. А свои любимые кубики я закопал под засохшим тополем во дворе. Папа чаще всего теперь молчал, иногда подходил ко мне сзади, сжимал плечи руками, и я чувствовал, что не одинок и в этом мире, и в своем, не по-детски спокойном, горе…
Нельзя сказать, что она появилась в нашем доме неожиданно. Я почувствовал перемены намного раньше того дня, когда четыре (точно помню, как их сосчитал) чемодана из коричневой кожи появились на нашем пороге. Отец перестал молчать. Когда он был дома (все реже и реже), постоянно мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. А один раз улыбнулся. Просто так улыбнулся, впервые после смерти мамы. Я вздрогнул и почувствовал незнакомую щемящую боль внутри. Боль первой в моей жизни измены.
Но боль эта исчезла, когда я впервые увидел ее. Наш дом, наш быт переменились, как по волшебству. Она принесла с собой тот особый уютный запах женщины, единственно способный зажечь тот самый пресловутый огонь в семейном очаге. И я, с наивностью мотылька, бросился к этому, давно забытому теплу. Но наткнулся на холодное стекло отчуждения и непонятной злобы. Она с самого первого дня начала относиться ко мне так, будто я скользкий червяк, переползающий ей дорогу. Брезгливость, дистанция. Отец совсем этого не замечал. Или пытался сделать вид, что не замечает? Он был околдован, влюблен, как мальчишка. Каждый день: цветы, взгляд, видящий только ее.
Мне отныне предоставили полную свободу. Я ходил в школу, но ни с кем не общался. Учителя (тихий шепоток в спину) говорили, что у меня «не все дома», но старались «тактично» не замечать: «он пережил такую трагедию…» Дома все было по-прежнему. Отец носился со своей запоздалой влюбленностью, она освещала наш дом неземной красотой и светом, холодным, как лампа над хирургическим столом. Но у меня не было ни капли обиды на нее, злости. Я тянулся к ней в поиске тепла и ласки. Во мне появилась непонятная зависимость. Желание слушать ее, видеть, выполнять любые приказы, терпеть жесткий брезгливый взгляд. Она завладела всем моим существом.
Нет, это не было отголосками Эдипова комплекса, смущенной отроческой влюбленностью (потные ладони, скабрезные мысли). Меня влекла не ее красота, божественно величественная и далекая, я надеялся, что когда-нибудь она прижмет меня к себе, скажет ласково и тихо: «Сынок». И все будет, как раньше. Я снова увижу теплый, едва уловимый отблеск материнской любви…
Время бежало незаметно, как в хорошей книжке с предполагаемым добрым концом. Но сказочный финал все не наступал. Я жил ожиданием любви и счастья. Пожалуй, это и было настоящим счастьем, моя слепая вера в чудо, мое ожидание. Она все больше и больше «замерзала», порой не разговаривала со мной неделями, проходя мимо, делала вид, что меня нет. Скоро я сам начал ощущать, что исчезаю, словно таю, рядом с этой «Снежной королевой». Отец продолжал свою «политику невмешательства» и сам, глядя на свой новоприобретенный идеал, старался меня не замечать. Но это совсем не волновало, он стал для меня словно чужим человеком. Так я остался совсем один, хотя вокруг были люди, считающие, что я «живу в семье». Даже после маминой смерти не было в душе такой пустоты…
Все изменилось в одночасье. Я, как сейчас, помню застывшие, помертвелые глаза отца. Грязные ступени нашего подъезда. Раз, два… девять, пролет. Снова отсчет. Этаж за этажом – носилки не вошли в лифт. Улица. Дождь попадает мне за шиворот, холодными языками лижет затылок. Я не вижу дождя, я не вижу ничего, кроме мигающей сирены. Красный - синий, красный - синий. Ее носилки вталкивают в машину скорой помощи…
Тогда я повзрослел, наверное, лет на двадцать. Каждую ночь, сменяя отца, дежурил у ее постели. Каждую ночь молил Бога, в которого совсем перестал верить после смерти мамы, чтобы он забрал меня вместо нее. Чтобы не отбирал у меня надежду на счастье. А она лежала неподвижно, прекрасная, но такая близкая и родная. И я готов был просидеть у больничной койки всю свою жизнь, а не какие-то жалкие ночные часы. Лишь бы удержать рядом ту, чей образ так напоминал мне наш старый клетчатый плед.
Думал только об одном, когда она проснется, поймет, что я оставался все это время рядом с ней, что я люблю ее почти так же, как память о погибшей маме, и жду, когда она подарит мне хоть крохи своего внимания. Я с упорством, свойственным, пожалуй, только самым редким особям рода человеческого, не переставал надеяться на то, что скоро снова обрету семью. Что пустота в моем сердце будет заполнена.
Она очнулась через неделю. Врачи сказали, что кризис миновал, но ее нужно оберегать абсолютно ото всего. Мы перевезли ее домой. Когда она ехала рядом на заднем сиденье машины, я все ждал: вот-вот заговорит, скажет спасибо или просто протянет руку и дотронется до моего лба (легко и прохладно, как делала мама). Но она молчала, изредка перекидываясь со счастливым отцом (как сияли его глаза!) парой ничего не значащих фраз.
Машина с тихим шелестом остановилась у подъезда. Отец взял ее на руки, легко, как пушинку, и понес наверх (ехать в лифте она отказалась). Дверь в квартиру открылась. Дом встретил нас темными сыроватыми объятьями заброшенного помещения (а ее не было всего десять дней). Но на сердце, несмотря ни на что, было легко и празднично. Как просто оправдывал мой ум ее поведение в дороге: усталость, боль. «Но теперь все изменится, и мы будем счастливы. Все будет хорошо».
Ее положили на кровать в небесной (так ее называла мама из-за лазоревого цвета обоев) комнате. Отец поставил рядом стул и сел, заботливо поправляя сбившееся одеяло. «Воды, принеси мне воды», - сказала она. Отец засуетился, вышел из комнаты, привычно (ко всему привыкаешь) не заметив меня. Я осторожно, практически на цыпочках, вошел к ней.
Она лежала, откинув светловолосую голову на подушку, прикрыв глаза. Я тихо подошел к постели и сел рядом. Она изможденно вздохнула и протянула мне руку. Крепко сжимая влажные холодные пальцы, я был счастлив. По-настоящему, как прежде, когда была жива мама. «Она меня любит, она, наконец, назовет меня сыном». На кухне шумела вода. Еле слышно дребезжала лампочка в ночнике. Я сидел, затаив дыхание, неотрывно вглядываясь в ее лицо.
Вдруг эти удивительные глаза, мраморно-серые с льдистой искоркой, распахнулись навстречу моему взгляду. Удивление, холод. «Ты. Пошел вон», - сказала спокойно и тихо, брезгливо выдернув руку из моих пальцев. Я на секунду замер, притаившись под ледяной ненавистью ее взгляда. Потом медленно встал и ушел в свою комнату. Сел в холодном углу прямо за дверью, обхватил колени и, судорожно раскачиваясь, зарыдал. Мои наивные детские мечты о материнском тепле рассеялись навсегда. Она оттолкнула меня, не заметив всех усилий, детского одиночества и безграничной любви, переполняющей мое существо.
Так я и просидел до утра, сжавшись в комочек, на полу. Голодный (вот уже сутки забывал поесть), но не помнящий о голоде, озябший, но совсем не из-за паркетного холода. Как только рассвело, в комнату вошел отец. Опущенные вниз глаза, нервно сжимающиеся пальцы. «Послушай, тебе придется некоторое время пожить у бабушки. Понимаешь, ей нужен покой, а ты… Ты уже совсем взрослый. Мы… Я буду часто к тебе приезжать»…
Он действительно приезжал, всегда без нее. Сначала часто. Но общаться у нас не получалось. Отец всегда спешил домой, к той, о которой никогда не упоминал. Потом его приезды стали совсем редкими. А через год я узнал (узнал даже не от него, а от общих знакомых), что у меня родился брат. Странно, но я совсем ничего не почувствовал. Наверное, я уже и не мог ничего чувствовать, совсем ничего.
Отца уже давно нет. Она. О ней я ничего не знаю. Да, пожалуй, и не хочу знать. Вспоминаю теперь только одно: худенького бледного мальчика, сидящего на холодном подоконнике. Приглушенный свет уличного фонаря, леденящее тонкие пальчики оконное стекло и предательская соленая капля на щеке…
По длинной, дикой, утомительной дороге шел человек с собакой.
Шел он себе шел, устал, собака тоже устала.
Вдруг перед ним — оазис! Прекрасные ворота, за оградой — музыка, цветы, журчание ручья, словом, отдых.
«Что это такое?» — спросил путешественник у привратника.
«Это рай, ты уже умер, и теперь можешь войти и отдохнуть по-настоящему».
«А есть там вода?» — «Сколько угодно: чистые фонтаны, прохладные бассейны…»
«А поесть дадут?» — «Все, что захочешь».
«Но со мной собака». — «Сожалею сэр, с собаками нельзя. Ее придется оставить здесь».
И путешественник пошел мимо.
Через некоторое время дорога привела его на ферму. У ворот тоже сидел привратник.
«Я хочу пить» — попросил путешественник.
«Заходи, во дворе есть колодец»
«А моя собака?» — «Возле колодца увидишь поилку».
«А поесть?» — «Могу угостить тебя ужином».
«А собаке?» — «Найдется косточка».
«А что это за место?» — «Это рай».
«Как так? Привратник у дворца неподалеку сказал мне, что рай — там». — «Врет он все. Там ад».
«Как же вы, в раю, это терпите?» — «Это нам очень полезно. До рая доходят только те, кто не бросает своих друзей».
Вдоль всего плетня, окружавшего птичий двор, расселись ласточки, беспокойно щебеча друг с другом, говоря о многом, но думая только о лете и юге, потому что осень стояла уже у порога — ожидался северный ветер.
Однажды они улетели, и все заговорили о ласточках и о юге. «Пожалуй, на следующий год я сама слетаю на юг», — сказала курица.
Минул год, ласточки вернулись и снова расселись на плетне, а весь птичник обсуждал предстоящее отбытие курицы.
Пришло время, и ранним утром подул северный ветер, ласточки разом взлетели и, паря в небе, почувствовали, как ветер наполняет их крылья. К ним пришла сила, пришло странное древнее знание. Они оставили дым городов и полетели на юг.
— Ветер, пожалуй, подходящий, — сказала курица, расправила крылья и выбежала из птичника. Хлопая крыльями, она выскочила на дорогу, сбежала вниз с насыпи и попала в сад.
К вечеру, тяжело дыша, она вернулась обратно и рассказала обитателям птичника, как летала на юг до самого шоссе и видела величайший в мире поток машин, мчащихся мимо. Она была в землях, где растет картофель, и видела питающие людей злаки. И наконец, она попала в сад. В нем были розы, прекрасные розы, и там был садовник.
— Потрясающе, — сказал весь птичий двор. — И как живописно рассказано!
Прошла зима, прошли тяжелые месяцы, началась весна нового года, и опять вернулись ласточки. Но птичий двор ни за что не соглашался, что на юге — море.
— Послушайте нашу курицу! — говорили они. — Она лучше знает, где юг.
А ласточки и не настаивали.
Пришло время, и они улетели.
Курица не просто живописно все рассказывала, она имела определенный авторитет в птичьем дворе и жила с ними постоянно, а ласточки лишь прилетали и улетали. И даже, если бы они тоже живописно рассказывали про море, спустя некоторое время они бы улетели, а курица осталась...
Комбинированный вид
