Резюме Владимира Шандрикова
В конце 70-х начале 80-х годов на знаменитой омской толкучке можно было приобрести кассеты с записями различных исполнителей. Не взирая на официальные запреты, из-под полы предлагали, выражаясь коммунистическо-бюрократическим языком, «песни морально-ущербного содержания». Сейчас это называют «городским романсом», но коллекционеры и любители всегда говорили просто - «блатота». Она на толкучке была представлена довольно-таки широко. Там были и Северный, и Рубашкин, и Шиволовский... Но уже тогда как-то врезались в память хрипло, р-р-раскатисто и с надрывом строчки: «И в самый раз бы щас опохмелиться. Но, как назло, - ни денег, ни друзей...». Подобная манера исполнения и тембр голоса были характерны для Владимира Высоцкого, и в связи с этим я поинтересовался у продавца кассет личностью исполнителя. «Не Высоцкий это. Парень один, кстати, наш омский, - Володя Шандриков. Но поёт под Высоцкого один в один, что правда - то правда».
Это было моё первое, если можно так выразиться, знакомство с творчеством совершенно мне не известного, хоть и земляка, Владимира Шандрикова. Шли годы. Поначалу я частенько вчитывался в корешки на подкассетниках, ища знакомую фамилию, но тщетно. Ни на радио, ни тем более на телевидении, ни в печати - ни слова, ни полслова о Шандрикове.
И вот, где-то в году 96-м заскочил я на огонёк к своему приятелю-аранжировщику Фариду Хуснутдинову, царство ему небесное, а он мне и говорит: «Чай поставлю покрепче, Володя Шандриков должен подойти, три судимости, из них одна ходка. Мастер на все руки - чинит всё от скрипок до печатных машинок. Но главное - единственный сибирский автор-исполнитель, чьи песни, я имею в виду приблатнённого содержания, хоть и были написаны в 70-е годы, но до сих пор крутят по всей стране. У нас тут в частном секторе нет-нет, да и заведут:
«Вот так всегда у русского Ивана -
На утро пусть не будет ни гроша,
Но, если он дорвался до стакана,
Поёт и стонет русская душа.
А после - боль в висках и пояснице.
И странный сон про шляпки от гвоздей,
И в самый раз бы щас опохмелиться,
Но, как назло, - ни денег, ни друзей...».
Это песня «Про русского Ивана», ещё у него есть «Ну, я откинулся, какой базар - вокзал...», «Многостоящий утюг», «Бесценная находка или просто ЁКэЛэМэНэ», о том, как мужик нашёл портфель, набитый пачками денег, и размечтался о том, что он купит себе, жене и родне. А потом снова раскрыл портфель - жене показать, а там пачками лежали горчичники. Неужели не слыхал? Это, брат, уже классика».
Меня как ошпарило. В памяти всплыл поёжившийся на морозном воздухе одутловатый мужичонка, ставящий на кассетную «Легенду» хрипяще - надрывающегося Шандрикова с напутствиями: «Бери за 8 рублей, лет через 20 цены этой кассете не будет».
На пороге Фаридовской хибары стоял невысокий человек, сухощавый, с сильными залысинами, седые усики, под подбородком шрам. На вид ему было далеко за пятьдесят...
- А вот и Шандрелла! - поприветствовал Фарид.
- Владимир Романович Шандриков, - официально представился вошедший.
Так мы и познакомились.
На протяжении двух последующих лет мы часто общались. Шандриков с Хуснутдиновым писали альбом, специально по заказу из Петербурга. Туда вошли и старые вещи, и совсем новые, так что можно было отнести эту запись к седьмой по счёту.
- Смотрю, - рассказывал он как-то, - в киоске продаётся «7-ой концерт Шандрикова»! Седьмой концерт - как у Чайковского! Спрашиваю: «Откуда седьмой - то, их всего шесть?» Говорят: «Уйди, мужик!»
Пришлось представиться - сразу перешли на «Вы»...
- Владимир Романович, спрашиваю, - а почему у Вас практически все песни про алкоголиков, или от их имени?
- Ну, я же не виноват, что люди так много пьют... Я, кстати, в своё время тоже изрядно покуролесил. Но после смерти Володи Высоцкого завязал. Не пил с 80-го по 90-й год. Я же его всегда считал и считаю своим заочным учителем, другом, сострадальцем. Именно Высоцкий повлиял на всё моё творчество, особенно раннее. Очень горжусь, что иногда меня называют «Омским Высоцким». Вот в 80-м году, отдавая дань его памяти, я и бросил пить.
-А лично Вы были с ним знакомы?
- Нет, не довелось, а вот с Аркашей Северным мы даже дружили. Как-то, это было году в 1977-м, в Одессе, Аркадий спросил меня: «Володя, это – таки, правда, я слышал, что у вас в Омске по улицам ходят медведи и ещё бывают даже гималайские?». А я ему ответил: «Это неправда - козлы встречаются!». Мы тогда записали три концерта с Аркашей. За двадцать дней.
Я попросил Владимира Романовича подробнее рассказать о тех легендарных трёх концертах в Одессе, и Шандриков откровенно поведал мне следующую историю.
Красная рубаха, коричневый портфель...
«В 1977-м году я получил письмо из Одессы. Был удивлён - никого знакомых у меня там нет. Письмо короткого содержания: «Приглашаем посетить Одессу, посмотреть на Дерибасовскую и спеть несколько песен». Я тогда отнёсся к этому несерьёзно, но друзья уговорили, ведь мне обещали оплатить самолёт, питание, проживание... Приглашало частное лицо. Теперь можно сказать, его зовут Вадим Коцишевский. А тогда все записи проходили подпольно. В основном, я поехал из-за того, что должен был быть Высоцкий, но они что-то не сошлись в цене.
В аэропорту даю телеграмму следующего содержания: «Встречайте. Красная рубаха. Короткая стрижка. Голубые глаза. В правой руке газета «Омская правда». В левой - коричневый портфель». Ведь меня там никогда в глаза не видели, а я не знал тех, к кому еду. Телеграмму у меня приняли после долгих раздумий и колебаний.
Только в Одессе я узнал, какие деньги на нас делались, когда уже шла запись. Звонки, звонки - из Киева, с Сахалина: «Ну, как запись, когда будет?». А до тех пор я не интересовался, сколько это стоит. Пригласят, водки наберут. Попьём, побалдеем. Я никогда не думал, что это можно продавать.
На второй день из Киева прилетел Аркаша, как я имею право его называть. Его настоящая фамилия Звездин. И жизнь его прошла между Питером и Одессой. Забегая вперёд, скажу, что, если бы не было столько предпринимателей и в то время, может, он бы и жил по сей день. Его буквально затаскали по городам... Парень покладистый... Он учился в артистическом, а потом в мореходном училище, или наоборот? И эти две профессии наложили отпечаток на всю его жизнь: моряк широкой души и артист, видимо, от Бога.
Его затаскали. Когда я его увидел в 77-м - это был человек, мало чем отличавшийся от бомжа. Я приехал в «троечке», а на нём - галстук на резинке, изрядно потёртый, местами лоснящийся пиджак, рубаха нейлоновая, недели две не стиранная, носки дырявые, босоножки стоптанные...
На второй день заходит: «Здравствуйте, таки здесь Шандриков остановился?». Я говорю: «Здесь». - «Так я буду Северный». С этого начались наше знакомство и дружба. Он был с похмелья. Ну, мы, конечно, в первый день набухались. Аркаша - тренированный, а я - ещё круче.
Сначала у Вадима Коцишевского имелись два компаньона, которые должны были вложить свои денежные доли. Они пришли утром, когда я уже проснулся. И между ними последовал такой разговор:
- Шо, вот эти двое будут петь?
- Да, вот эти двое будут петь.
- Вот эти два цуцика будут таки петь?! Я пас!
Второй поколебался и сказал:
- Я тоже пас!
И Вадиму пришлось одному пойти на немалые расходы. Хату снять, где проходила запись, - деньги. Каждому музыканту надо платить в отдельности, а музыкант получал за день 50 рублей - хорошие деньги по тем временам. Расходы на Аркашу были очень приличные. Вадим повёл его в баню, купил новый костюм, бельё, ботинки, всё-всё. Ну, Аркаша стал другим человеком. Мне Вадим пообещал по 150 рублей за концерт, концертом я называю запись на плёнку 525 м на скорости 19 с двух сторон. Питание и выпивка тоже были за его счёт.
Нам с Аркашей выделили комнату в коммуналке. В прошлом это был типичный публичный дом. Очень интересна его история. Бандерша пенсионерка там жила по-прежнему, на другую квартиру съезжать отказывалась. После революции там обосновался комитет комсомола, потом гостиница, потом ремонтировать перестали, и образовалась просто коммуналка. Огромная, как в песне у Высоцкого: «На 38 комнаток всего одна уборная». В такой комнатке мы с Аркашей прожили 20 дней. Чуть её не спалили по пьянке. Всё происходило в апреле 1977-го.
За не ту ноту - скрипкой по голове...
С вечера мы пьём. Часа в три засыпаем - пока наговоримся. Утром в восемь нас будит Вадим. Он уже наши рубашки постирал, погладил, завтрак приготовил. Он делал всё - и за водкой ходил, и за нами ухаживал, и был режиссёром записи, и платил. Дело прошлое - я ему благодарен. Впоследствии его за подпольные записи выслали из Одессы, человек лишился всего. Сейчас он живёт в Харькове.
Мы завтракаем и идём на запись. Вся Одесса была тогда завалена красивыми дешёвыми импортными винами. По пути мы берём бутылок пять портвейна или мадеры для Аркаши и пузырь водки для меня - это программа на день. Со мной, тексты моих песен. Аркаше обычно песни подбирал Вадим. Идём на эту хату. Оркестранты уже все в сборе. Опоздание на десять минут для музыканта означало, что он в записи больше не участвует. При мне отправили саксофониста, опоздавшего на 12 минут. Поскольку всё происходило в одной этой хате, - гром страшный, всё в проводах, всё перепутано, три магнитофона...
Лабухов брали с так называемой «биржи». Мы жили на улице Франца Меринга, а в семи минутах ходьбы, на углу Дерибасовской и Ришельевской, толкались музыканты. Приходили на «биржу». Вадим спрашивает: «Какие инструменты будем держать?» - «Ну, две гитары, ударник - ясно, саксофон - ясно, пианино - на месте...».
На запись приходили к девяти часам - выпивали. Музыканты, если с похмелья, - тоже. Заходит скрипач - лысый, шустрый, еврей: «Здравствуйте!» - «Здравствуй-те!». Всё с улыбочкой: «Шо сегодня поём? Блатоту? Это интересно, давно я не играл блатоту!». Это был классный скрипач и чудесный человек. Для его микрофона не хватало шнура - пианино мешало, так ему приходилось вставать на одно колено, чтобы дотянуться до микрофона. Его звали Миша. Играл он классно. А перед тем скрипку свою он разбил на подпольной ночной записи для миллионера, о голову одного музыканта, лабуха, вообразившего себя Карузо. Уже под утро не выдержал, когда кто-то взял не ту ноту.
Запись трёх концертов растянулась почти на месяц. Я перестарался в первый же день, сорвал голос. Не пел, а орал. На другой день была облава в том районе, и запись пришлось прекратить, нас запеленговали. Случались перерывы у музыкантов. Или мы запьём. Вадим задумал: две-три песни поёт Аркаша, две-три - я. А было время, когда Аркаша не мог петь совсем. Потом я уже не мог. Голос нормальный, а от этого дела... не получалось. Я его толкаю к микрофону, а он меня: «Иди, ты вроде лучше сегодня?». Там даже есть момент, где он поёт, а у меня слёзы - так я проникался его песнями. А он смотрит на меня, и у него тоже. Он был очень милый и приятный человек. Немного врун, но, как и я, он врал только для юмора, я никогда не вру серьёзно. Так ни одной своей песни он мне и не показал. Потом признался, что только чужие поёт. Может быть, в «детские» годы что-то и писал, но никуда это не вошло.
В одесских записях очень много брака. У меня было к ним несерьёзное отношение. Мы красиво с Аркашей проводили время. До обеда идёт запись. Вместе с репетицией мы записывали с 9 до 12 часов 12-13 песен. Потом шли в ресторан, хорошо обедали, возвращались на хату и записывали ещё, сколько могли. Как правило, на другую сторону ленты - ещё 12-13 песен. Пили во время записей каждый день, но не так, чтобы после каждой песни.